Прозаический перевод.  Переводчик неизвестен.

Эдгар Аллан По «Ворон»

Раз, когда я в глухую полночь,  бледный  и  утомленный,  размышлял  над

грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я  в  полусне

ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как  будто  кто-то

тихонько стукнул  в  дверь  моей  комнаты.  “Это  какой-нибудь  прохожий,  -

пробормотал я про себя, – стучит ко мне в  комнату,  -  прохожий,  и  больше

ничего”.

Ах, я  отлично  помню.  На  дворе  стоял  тогда  студеный  декабрь.

Догоравший в камине уголь обливал пол  светом,  в  котором  видна  была  его

агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно  силился  я  утопить  в

своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по  драгоценной  и

лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь  не  назовут

больше никогда.

И шорох  шелковых  пурпуровых  завес,  полный  печали  и  грез,  сильно

тревожил  меня,  наполнял  душу  мою  чудовищными,  неведомыми  мне   доселе

страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение  своего  сердца,  я

встал и принялся повторять себе: “Это какой-нибудь прохожий,  который  хочет

войти ко мне; это какой-нибудь  запоздалый  прохожий  стучит  в  дверь  моей

комнаты; это он, и больше ничего”.

Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не  колеблясь,

сказал: “Кто бы там ни был, умоляю  вас,  простите  меня  ради  Бога;  дело,

видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо

подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва  вас  расслышал”.  И  тогда  я

раскрыл дверь настежь, – был мрак и больше ничего.

Всматриваясь в этот мрак, я  долгое  время  стоял,  изумленный,  полный

страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один  смертный,

но молчанье  не  было  прервано  и  тишина  не  была  нарушена  ничем.  Было

прошептано одно только слово “Ленора”, и это слово произнес я. Эхо повторило

его, повторило, и больше ничего.

Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя  горела  как  в

огне, и я снова услышал стук, – стук сильнее прежнего. “Наверное,  -  сказал

я, – что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело,

разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу.  Это  -  ветер,  и

больше ничего”.

Тогда я толкнул ставни,  и  в  окно,  громко  хлопая  крыльями,  влетел

величественный ворон, птица священных  дней  древности.  Он  не  выказал  ни

малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с  миною

лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты,  взгромоздился  на  бюст

Паллады над дверью моей комнаты, – взгромоздился, уселся и… больше ничего.

Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и  строгостью

своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку,  и  я  сказал:

“Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый,

старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай,  как  зовут  тебя  на  берегах

плутоновой ночи”. Ворон каркнул: “Больше никогда!”

Я был крайне изумлен, что это неуклюжее  пернатое  созданье  так  легко

разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел  для  меня  особенного

смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни

одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей  комнаты,  птицу

или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы  имя

_Больше никогда_!

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только  одно  это

слово, как будто в одно это слово он излил всю свою  душу.  Он  не  произнес

ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо:

“Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет

меня, как мои прежние,  уже  исчезнувшие,  надежды”.  Тогда  птица  сказала:

“_Больше никогда_!”

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: “Без  сомнения,  слова,

произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась  у

своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе  мучило  без  отдыха  и

срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же  припевом,  пока

безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: “Никогда,

никогда больше!”

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и  я  подкатил  кресло  прямо

против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки

кресла, я принялся думать  на  все  лады,  старался  разгадать,  что  хотела

сказать эта вещая птица древних дней,  что  хотела  сказать  эта  печальная,

неуклюжая,  злополучная,  худая  и  вещая  птица,  каркая   свое:   “_Больше

никогда_!”

Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не

обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза  которой  сжигали  меня

теперь до глубины сердца, я  все  силился  разгадать  тайну,  а  голова  моя

привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет  лампы,  -  на

том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы,  куда  она  уже  не  склонит

своей головки больше никогда!

Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться  клубами

дыма, выходившего из кадила, которое  раскачивали  серафимы,  стопы  которых

скользили по коврам комнаты. “Несчастный! – вскричал я себе. – Бог твой чрез

своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам  забвения,  чтобы

ты не вспоминал более о своей Леноре!  Пей,  пей  этот  целебный  бальзам  и

забудь погибшую безвозвратно Ленору!” Ворон каркнул: “Больше никогда!”

“Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки

пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут  бурею,

но ты – неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез  земле,  в

этой обители скорбей, есть ли здесь, – поведай мне всю правду, умоляю  тебя,

- есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!”  Ворон  каркнул:

“Больше никогда!”

“Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки

пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами,  во  имя  того  божества,

которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в

далеком Эдеме обнять ту святую, которую  ангелы  зовут  Ленорой,  прижать  к

груди мою милую, лучезарную Ленору!” Ворон каркнул: “Больше никогда!”

“Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица  или  дьявол!  -

вскричал я, приподнявшись с кресла. – Иди снова на бурю,  вернись  к  берегу

плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло

бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют

неоскверненным!  Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв

из моего сердца  и унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!”

Ворон каркнул:  “Больше никогда!”

И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады,  как  раз

над дверью моей комнаты,  и  глаза  его  смотрят,  словно  глаза  мечтающего

дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя

из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

(1885)

                                                       Переводчик неизвестен